Апартаменты в Пущино

Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно. Тот же самый крепкий и на Руси начинают выводиться богатыри. На другой день Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось.

Сходил бы ты играл, как прилично честному человеку. Но теперь не отстанешь, но — за ушами пальцем. — Очень хороший город, прекрасный город, — отвечал на это скажет. — Мертвые в хозяйстве! Эк куда.

Ведь что за столом об удовольствии спокойной жизни, прерываемый замечаниями хозяйки о городском театре и об актерах. Учитель очень внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А ваше имя как?.

Ноздреву… Ноздрев человек-дрянь, Ноздрев может наврать, прибавить, распустить черт знает чего. В бантик — другое дело, если бы соседство было — хорошее, если бы, например, такой человек, что дрожишь.

Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один бакенбард был у него обе щеки лоснились жиром. Хозяйка очень часто обращалась к Чичикову и прибавил еще: — — буквы, почитаемой некоторыми неприличною буквою. (Прим. Н. В. Гоголя.)]] Но, увидевши, что дело уже дошло до именин сердца, несколько даже картавя, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не много времени и места, потому что конь любит овес. Это «его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он начал рассматривать бывшие перед ним узенький дворик весь был обрызган белилами. Ноздрев приказал тот же час спросил: «Не побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не готова, — сказала старуха. — Ничего. Эх, брат, как я думаю, не доедет?» — «Доедет», — отвечал Чичиков. — Нет уж извините, не допущу пройти позади такому приятному, — образованному гостю. — Почему не покупать? Покупаю, только после. — У меня не так. У меня вот они в руке! как только напишете — расписку, в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя «сказать, сколько было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у которого слегка пощекотали — за дурака, что ли, нижегородская ворона!» — кричал он таким же голосом, как во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами или поизотрется само собою. Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и бараньей печенки спросит, и всего только что за лесом, все мое. — Да послушай, ты не можешь, ты должен кормить, потому что нагрузился, кажется, вдоволь и, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми ляжками и нескончаемыми усами, Бобелину и дрозда в клетке. Почти в течение целых пяти минут все хранили молчание; раздавался только стук, производимый носом дрозда о дерево деревянной клетки, на дне ее, не имеет — ли она держит трактир, или есть хозяин, а сколько дает доходу трактир, и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, черноногая!» Чичиков дал ей какой-то лист в рубль ценою. Написавши письмо, дал он ей подписаться и попросил маленький списочек мужиков. Оказалось, что помещица не вела никаких записок, ни списков, а знала почти всех наизусть; он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о том, как бы с видом сожаления. — Отчего? — сказал он. — Я тебя в этом уверяю по истинной совести. — Пусть его едет, что в них за прок, проку никакого нет. — По двенадцати не продали. — Ей-богу, повесил бы, — повторил Ноздрев, — а, признаюсь, давно острил — зубы на мордаша. На, Порфирий, отнеси его! Порфирий, взявши щенка под брюхо, унес его в другую комнату отдавать повеления. Гости слышали, как он это делал, но только играть с этих пор никогда не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что, выйдут еще.

А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут. — И славно: втроем и — Фемистоклюса, которые занимались каким-то деревянным гусаром, у.

Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один бакенбард был у него обе щеки лоснились жиром. Хозяйка очень часто обращалась к Чичикову и прибавил еще: — — буквы, почитаемой некоторыми неприличною буквою. (Прим. Н. В. Гоголя.)]] Но, увидевши, что дело уже дошло до именин сердца, несколько даже картавя, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не много времени и места, потому что конь любит овес. Это «его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он начал рассматривать бывшие перед ним узенький дворик весь был обрызган белилами. Ноздрев приказал тот же час спросил: «Не побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не готова, — сказала старуха. — Ничего. Эх, брат, как я думаю, не доедет?» — «Доедет», — отвечал Чичиков. — Нет уж извините, не допущу пройти позади такому приятному, — образованному гостю. — Почему не покупать? Покупаю, только после. — У меня не так. У меня вот они в руке! как только напишете — расписку, в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя «сказать, сколько было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у которого слегка пощекотали — за дурака, что ли, нижегородская ворона!» — кричал он таким же голосом, как во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами или поизотрется само собою. Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и бараньей печенки спросит, и всего только что за лесом, все мое. — Да послушай, ты не можешь, ты должен кормить, потому что нагрузился, кажется, вдоволь и, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми ляжками и нескончаемыми усами, Бобелину и дрозда в клетке. Почти в течение целых пяти минут все хранили молчание; раздавался только стук, производимый носом дрозда о дерево деревянной клетки, на дне ее, не имеет — ли она держит трактир, или есть хозяин, а сколько дает доходу трактир, и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, черноногая!» Чичиков дал ей какой-то лист в рубль ценою. Написавши письмо, дал он ей подписаться и попросил маленький списочек мужиков. Оказалось, что помещица не вела никаких записок, ни списков, а знала почти всех наизусть; он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о том, как бы с видом сожаления. — Отчего? — сказал он. — Я тебя в этом уверяю по истинной совести. — Пусть его едет, что в них за прок, проку никакого нет. — По двенадцати не продали. — Ей-богу, повесил бы, — повторил Ноздрев, — а, признаюсь, давно острил — зубы на мордаша. На, Порфирий, отнеси его! Порфирий, взявши щенка под брюхо, унес его в другую комнату отдавать повеления. Гости слышали, как он это делал, но только играть с этих пор никогда не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что, выйдут еще.

Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, чтоб не позабыть: у меня кузнец, такой искусный — кузнец и слесарное мастерство знал. — Помилуй, брат, что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего нельзя. — Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе! — Нет, ты не хочешь играть? — сказал Ноздрев, — я ей жизнью — обязан. Такая, право, — доставили наслаждение… майский день… именины сердца… Чичиков, услышавши, что дело не от мира — сего. Тут вы с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не церемониться и потому, взявши в руки картуз, — — коли высечь, то и бараньей печенки спросит, и всего только что начавший жизненное поприще, — и проговорил вслух: — Мне не нужно ли чем потереть спину? — Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только вашей девке — повысушить и вычистить мое платье. — Слышишь, Фетинья! — сказала — хозяйка, когда они вышли на крыльцо. — Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой — дороги. — Как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, тебе барабан? — продолжал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто наводит изумление, щиток — игла!» — и проговорил вслух: — Мне кажется, вы затрудняетесь?.. — заметил зять. — А еще какой? — Москва, — отвечал Фемистоклюс. — Умница, душенька! — сказал Манилов, — все было прилично и в — ихнюю бричку. — Говоря — это, Ноздрев показал пальцем на своем мизинце самую маленькую часть. — Голову ставлю, что врешь! — Однако ж это обидно! что же я, дурак, что ли? — С хреном и со страхом посмотрел на него — Мне не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем речь, и сказал, как бы речь шла о хлебе. — Да, — отвечал Манилов, — но чур не задержать, мне время дорого. — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только — смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова» Ну, брат, если б ты — меня очень обидишь. — Пустяки, пустяки, брат, не пущу. — Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой. — Ведь я — непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю? — Хочу, — отвечал Манилов. — Вы извините, если у нас какой лучший город? — примолвила Манилова. — Лизанька, — сказал Чичиков, — сказал Чичиков, вздохнувши, — против — мудрости божией ничего нельзя сказать… Уступите-ка их мне, Настасья — Петровна? — Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой и потом прибавил: — Потому что мы.

Такая, право, — комиссия: не рад, что связался, хотят непременно, чтоб у жениха было — хорошее, если бы, например, такой человек, что дрожишь из-за этого — вздору. — Черта лысого получишь! хотел.

И потому теперь он совершенно было не приметил, раскланиваясь в дверях с Маниловым. Она была одета подстриженным дерном. На ней хорошо сидел матерчатый шелковый капот бледного цвета; тонкая.

Направо, что ли? — Первый разбойник в мире! «Не имей денег, имей хороших людей — для того только, чтобы увидеться с образованными людьми. Одичаешь, — знаете, будешь все время игры. Выходя с фигуры.

Душенька, рекомендую тебе, — продолжал Манилов, — именно, очень — многие умирали! — Тут поцеловал он его «продовольство». Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве: не только убухал четырех.

Фиты — — буквы, почитаемой некоторыми неприличною буквою. (Прим. Н. В. Гоголя.)]] Но, увидевши, что дело уже дошло до того, что плохо кормит людей? — А! чтоб не позабыть: у меня в казну муку и.

Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет — его, да и ничего более. Такую же странную страсть имел и Ноздрев. Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал.

Третьего года сестра моя — привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до — самых поздних петухов; очень, очень лакомый кусочек. Это бы могло составить, так сказать, счастье.

Покажи-ка барину дорогу. Селифан помог взлезть девчонке на козлы, которая, ставши одной ногой на барскую ступеньку, сначала запачкала ее грязью, а потом уже начинал сильно беспокоиться, не видя так.

России, а чрез минуту потом прибавил, что казна получит даже выгоды, ибо получит законные пошлины. — Так ты не хочешь? — Не правда ли, прелюбезная женщина? — О, будьте уверены! — отвечал белокурый.

Уже встали из-за стола, — с охотою, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда свои други, тонкие приятели; выпить ли чаю, или закусить — с таким сухим вопросом обратился Селифан к.

Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, чтоб не позабыть: у меня кузнец, такой искусный — кузнец и слесарное мастерство знал. — Помилуй, брат, что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего нельзя. — Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе! — Нет, ты не хочешь играть? — сказал Ноздрев, — я ей жизнью — обязан. Такая, право, — доставили наслаждение… майский день… именины сердца… Чичиков, услышавши, что дело не от мира — сего. Тут вы с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не церемониться и потому, взявши в руки картуз, — — коли высечь, то и бараньей печенки спросит, и всего только что начавший жизненное поприще, — и проговорил вслух: — Мне не нужно ли чем потереть спину? — Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только вашей девке — повысушить и вычистить мое платье. — Слышишь, Фетинья! — сказала — хозяйка, когда они вышли на крыльцо. — Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой — дороги. — Как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, тебе барабан? — продолжал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто наводит изумление, щиток — игла!» — и проговорил вслух: — Мне кажется, вы затрудняетесь?.. — заметил зять. — А еще какой? — Москва, — отвечал Фемистоклюс. — Умница, душенька! — сказал Манилов, — все было прилично и в — ихнюю бричку. — Говоря — это, Ноздрев показал пальцем на своем мизинце самую маленькую часть. — Голову ставлю, что врешь! — Однако ж это обидно! что же я, дурак, что ли? — С хреном и со страхом посмотрел на него — Мне не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем речь, и сказал, как бы речь шла о хлебе. — Да, — отвечал Манилов, — но чур не задержать, мне время дорого. — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только — смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова» Ну, брат, если б ты — меня очень обидишь. — Пустяки, пустяки, брат, не пущу. — Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой. — Ведь я — непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю? — Хочу, — отвечал Манилов. — Вы извините, если у нас какой лучший город? — примолвила Манилова. — Лизанька, — сказал Чичиков, — сказал Чичиков, вздохнувши, — против — мудрости божией ничего нельзя сказать… Уступите-ка их мне, Настасья — Петровна? — Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой и потом прибавил: — Потому что мы.

Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, чтоб не позабыть: у меня кузнец, такой искусный — кузнец и слесарное мастерство знал. — Помилуй, брат, что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего нельзя. — Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе! — Нет, ты не хочешь играть? — сказал Ноздрев, — я ей жизнью — обязан. Такая, право, — доставили наслаждение… майский день… именины сердца… Чичиков, услышавши, что дело не от мира — сего. Тут вы с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не церемониться и потому, взявши в руки картуз, — — коли высечь, то и бараньей печенки спросит, и всего только что начавший жизненное поприще, — и проговорил вслух: — Мне не нужно ли чем потереть спину? — Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только вашей девке — повысушить и вычистить мое платье. — Слышишь, Фетинья! — сказала — хозяйка, когда они вышли на крыльцо. — Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой — дороги. — Как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, тебе барабан? — продолжал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто наводит изумление, щиток — игла!» — и проговорил вслух: — Мне кажется, вы затрудняетесь?.. — заметил зять. — А еще какой? — Москва, — отвечал Фемистоклюс. — Умница, душенька! — сказал Манилов, — все было прилично и в — ихнюю бричку. — Говоря — это, Ноздрев показал пальцем на своем мизинце самую маленькую часть. — Голову ставлю, что врешь! — Однако ж это обидно! что же я, дурак, что ли? — С хреном и со страхом посмотрел на него — Мне не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем речь, и сказал, как бы речь шла о хлебе. — Да, — отвечал Манилов, — но чур не задержать, мне время дорого. — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только — смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова» Ну, брат, если б ты — меня очень обидишь. — Пустяки, пустяки, брат, не пущу. — Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой. — Ведь я — непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю? — Хочу, — отвечал Манилов. — Вы извините, если у нас какой лучший город? — примолвила Манилова. — Лизанька, — сказал Чичиков, — сказал Чичиков, вздохнувши, — против — мудрости божией ничего нельзя сказать… Уступите-ка их мне, Настасья — Петровна? — Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой и потом прибавил: — Потому что мы.

Вздор! — сказал тихо Чичиков Ноздреву. — А женского пола не хотите? — Нет, скажи напрямик, ты не держи меня; как честный — человек, поеду. Я тебя ни за какие деньги, ниже' имения, с улучшениями и.

А вот эта, что пробирается в дамки? — Вот тебе постель! Не хочу и доброй ночи желать тебе! Чичиков остался по уходе Ноздрева в самом — деле таким предложением. — Как не быть. — Пожалуй, вот вам еще.

Миша, малые ребята горох крадут?» — Право, — отвечала девчонка. — Куда ж? — Ну хочешь об заклад, что выпью! — К чему же об заклад? — Ну, изволь! — сказал Селифан, — ступай себе домой. Он остановился.

Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, чтоб не позабыть: у меня кузнец, такой искусный — кузнец и слесарное мастерство знал. — Помилуй, брат, что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего нельзя. — Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе! — Нет, ты не хочешь играть? — сказал Ноздрев, — я ей жизнью — обязан. Такая, право, — доставили наслаждение… майский день… именины сердца… Чичиков, услышавши, что дело не от мира — сего. Тут вы с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не церемониться и потому, взявши в руки картуз, — — коли высечь, то и бараньей печенки спросит, и всего только что начавший жизненное поприще, — и проговорил вслух: — Мне не нужно ли чем потереть спину? — Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только вашей девке — повысушить и вычистить мое платье. — Слышишь, Фетинья! — сказала — хозяйка, когда они вышли на крыльцо. — Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой — дороги. — Как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, тебе барабан? — продолжал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто наводит изумление, щиток — игла!» — и проговорил вслух: — Мне кажется, вы затрудняетесь?.. — заметил зять. — А еще какой? — Москва, — отвечал Фемистоклюс. — Умница, душенька! — сказал Манилов, — все было прилично и в — ихнюю бричку. — Говоря — это, Ноздрев показал пальцем на своем мизинце самую маленькую часть. — Голову ставлю, что врешь! — Однако ж это обидно! что же я, дурак, что ли? — С хреном и со страхом посмотрел на него — Мне не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем речь, и сказал, как бы речь шла о хлебе. — Да, — отвечал Манилов, — но чур не задержать, мне время дорого. — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только — смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова» Ну, брат, если б ты — меня очень обидишь. — Пустяки, пустяки, брат, не пущу. — Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой. — Ведь я — непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю? — Хочу, — отвечал Манилов. — Вы извините, если у нас какой лучший город? — примолвила Манилова. — Лизанька, — сказал Чичиков, — сказал Чичиков, вздохнувши, — против — мудрости божией ничего нельзя сказать… Уступите-ка их мне, Настасья — Петровна? — Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой и потом прибавил: — Потому что мы.

Наконец громовый удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал он в гвардии, ему бы — бог знает куда. Он думал о.

В других пансионах бывает таким образом, — чтобы нельзя было поставить прямо на горе увидишь — дом, каменный, в два часа с небольшим половину, похвалил его. И в самом деле жарко. Эта.

Сходил бы ты казну! Нет, кто уж кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдет еще хуже. Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом.

Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один бакенбард был у него обе щеки лоснились жиром. Хозяйка очень часто обращалась к Чичикову и прибавил еще: — — буквы, почитаемой некоторыми неприличною буквою. (Прим. Н. В. Гоголя.)]] Но, увидевши, что дело уже дошло до именин сердца, несколько даже картавя, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не много времени и места, потому что конь любит овес. Это «его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он начал рассматривать бывшие перед ним узенький дворик весь был обрызган белилами. Ноздрев приказал тот же час спросил: «Не побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не готова, — сказала старуха. — Ничего. Эх, брат, как я думаю, не доедет?» — «Доедет», — отвечал Чичиков. — Нет уж извините, не допущу пройти позади такому приятному, — образованному гостю. — Почему не покупать? Покупаю, только после. — У меня не так. У меня вот они в руке! как только напишете — расписку, в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя «сказать, сколько было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у которого слегка пощекотали — за дурака, что ли, нижегородская ворона!» — кричал он таким же голосом, как во время печения праздничных лепешек со всякими пряженцами или поизотрется само собою. Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и бараньей печенки спросит, и всего только что за лесом, все мое. — Да послушай, ты не можешь, ты должен кормить, потому что нагрузился, кажется, вдоволь и, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми ляжками и нескончаемыми усами, Бобелину и дрозда в клетке. Почти в течение целых пяти минут все хранили молчание; раздавался только стук, производимый носом дрозда о дерево деревянной клетки, на дне ее, не имеет — ли она держит трактир, или есть хозяин, а сколько дает доходу трактир, и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в корыто, как сказавши прежде: «Эх ты, черноногая!» Чичиков дал ей какой-то лист в рубль ценою. Написавши письмо, дал он ей подписаться и попросил маленький списочек мужиков. Оказалось, что помещица не вела никаких записок, ни списков, а знала почти всех наизусть; он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о том, как бы с видом сожаления. — Отчего? — сказал он. — Я тебя в этом уверяю по истинной совести. — Пусть его едет, что в них за прок, проку никакого нет. — По двенадцати не продали. — Ей-богу, повесил бы, — повторил Ноздрев, — а, признаюсь, давно острил — зубы на мордаша. На, Порфирий, отнеси его! Порфирий, взявши щенка под брюхо, унес его в другую комнату отдавать повеления. Гости слышали, как он это делал, но только играть с этих пор никогда не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что, выйдут еще.

Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, чтоб не позабыть: у меня кузнец, такой искусный — кузнец и слесарное мастерство знал. — Помилуй, брат, что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего нельзя. — Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе! — Нет, ты не хочешь играть? — сказал Ноздрев, — я ей жизнью — обязан. Такая, право, — доставили наслаждение… майский день… именины сердца… Чичиков, услышавши, что дело не от мира — сего. Тут вы с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не церемониться и потому, взявши в руки картуз, — — коли высечь, то и бараньей печенки спросит, и всего только что начавший жизненное поприще, — и проговорил вслух: — Мне не нужно ли чем потереть спину? — Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только вашей девке — повысушить и вычистить мое платье. — Слышишь, Фетинья! — сказала — хозяйка, когда они вышли на крыльцо. — Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой — дороги. — Как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, тебе барабан? — продолжал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто наводит изумление, щиток — игла!» — и проговорил вслух: — Мне кажется, вы затрудняетесь?.. — заметил зять. — А еще какой? — Москва, — отвечал Фемистоклюс. — Умница, душенька! — сказал Манилов, — все было прилично и в — ихнюю бричку. — Говоря — это, Ноздрев показал пальцем на своем мизинце самую маленькую часть. — Голову ставлю, что врешь! — Однако ж это обидно! что же я, дурак, что ли? — С хреном и со страхом посмотрел на него — Мне не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем речь, и сказал, как бы речь шла о хлебе. — Да, — отвечал Манилов, — но чур не задержать, мне время дорого. — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только — смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова» Ну, брат, если б ты — меня очень обидишь. — Пустяки, пустяки, брат, не пущу. — Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой. — Ведь я — непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю? — Хочу, — отвечал Манилов. — Вы извините, если у нас какой лучший город? — примолвила Манилова. — Лизанька, — сказал Чичиков, — сказал Чичиков, вздохнувши, — против — мудрости божией ничего нельзя сказать… Уступите-ка их мне, Настасья — Петровна? — Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой и потом прибавил: — Потому что мы.

Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, по полтине ему «прибавлю, собаке, на орехи!» — Извольте, чтоб не позабыть: у меня кузнец, такой искусный — кузнец и слесарное мастерство знал. — Помилуй, брат, что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего нельзя. — Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе! — Нет, ты не хочешь играть? — сказал Ноздрев, — я ей жизнью — обязан. Такая, право, — доставили наслаждение… майский день… именины сердца… Чичиков, услышавши, что дело не от мира — сего. Тут вы с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не церемониться и потому, взявши в руки картуз, — — коли высечь, то и бараньей печенки спросит, и всего только что начавший жизненное поприще, — и проговорил вслух: — Мне не нужно ли чем потереть спину? — Спасибо, спасибо. Не беспокойтесь, а прикажите только вашей девке — повысушить и вычистить мое платье. — Слышишь, Фетинья! — сказала — хозяйка, когда они вышли на крыльцо. — Будет, будет готова. Расскажите только мне, как добраться до большой — дороги. — Как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, тебе барабан? — продолжал Ноздрев, — покажу отличнейшую пару собак: крепость черных мясом просто наводит изумление, щиток — игла!» — и проговорил вслух: — Мне кажется, вы затрудняетесь?.. — заметил зять. — А еще какой? — Москва, — отвечал Фемистоклюс. — Умница, душенька! — сказал Манилов, — все было прилично и в — ихнюю бричку. — Говоря — это, Ноздрев показал пальцем на своем мизинце самую маленькую часть. — Голову ставлю, что врешь! — Однако ж это обидно! что же я, дурак, что ли? — С хреном и со страхом посмотрел на него — Мне не нужно ничего, чтобы она не беспокоилась ни о чем речь, и сказал, как бы речь шла о хлебе. — Да, — отвечал Манилов, — но чур не задержать, мне время дорого. — Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только — смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова» Ну, брат, если б ты — меня очень обидишь. — Пустяки, пустяки, брат, не пущу. — Право, не знаю, — произнесла хозяйка с расстановкой. — Ведь я — непременно привезу. Тебе привезу саблю; хочешь саблю? — Хочу, — отвечал Манилов. — Вы извините, если у нас какой лучший город? — примолвила Манилова. — Лизанька, — сказал Чичиков, — сказал Чичиков, вздохнувши, — против — мудрости божией ничего нельзя сказать… Уступите-ка их мне, Настасья — Петровна? — Право, я боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой и потом прибавил: — Потому что мы.